Tom Waits. Интервью журналу MOJO. Печать
Рейтинг пользователей: / 1
ХудшийЛучший 
Автор: DarkMan   
14.05.2009 05:31
Подстреливший лучшего друга, презирающий 60-е,

любимый фэнами Заппы, продающий миллионы альбомов

в 50 лет – это была жизнь наоборот для Тома Уэйтса,

гения полька-рока с пропитым голосом.



Интервью - Сильвии Симмонс.

Описание - Евы Вермандел.



«Когда я был мальчишкой, я мечтал поскорее стать дедушкой. А став дедушкой, стал хотеть обратного.»



Иногда он заходит на кофе. Читает стихи. Мне сказали, что он музыкант. Том Уэйт. «Впервые слышу о Томе Уэйте». Почтенный владелец маленького Амстердама пожимает плечами. «И вот кто-то дал мне его запись. Он звучит точно также, как и Клеменс ВандеВен», - говорит он, указывая на фотографию Ванде Вена, висящую перед баром. «А это, - говорит он, тыча пальцем на соседнее фото, - Том Уэйт». Можно понять, почему Уэйтсу здесь нравится. Затерянный бар в 45 минутах езды от сонной Петалумы (Калифорния), где снимали American Graffiti, царство бахвальства, родео и столов для пула. Владельцем бара был старый голландский моряк. Когда-то он купил записи Уэйтса у какого-то парня на юге Голландии, и они до сих пор ему нравятся.

Уэйтс сел за стол, на котором стоял только кофе и бутылка воды. «За последние 12 лет я не сделал ни одного глотка алкоголя» - говорит Уэйтс, и выглядит при этом вполне расслабленно. Выглядит как водитель, только что поставивший свой грузовик на стоянку: рубашка с короткими рукавами, запыленные ботинки, загорелое лицо. «Ну, я не люблю преувеличивать значение музыки, потому что как только становишься старше, приоритеты меняются: «Том, ты можешь поставить машину на стоянку?» или «можешь починить туалет?» или «снаружи слышны какие то звуки... что это за странный парень маячит у наших ворот?..» Уэйтс спокойно ведет рассказ. Застенчивый парень, не любящий излишнего внимания к своей персоне.

Когда ответы перестают быть анекдотичными и становятся более откровенными, он инстинктивно прикрывает рот рукой и предложение становятся бессвязными. Он останавливается, начинает говорить какие то общие фразы, перестраивая их так, как если бы наша беседа вдруг превратилась бы в работу – как и все, что он делает.



Real Gone столь же отличается от Alice и Blood Money, как они в свою очередь отличались от Mule Variations. Прежде чем вы принимаетесь за новый альбом, обдумываете ли вы намеренно все его отличия от прошлых?



- Ну, прежде всего вы готовитесь. Хотите какого-то «свежего» направления в творчестве, но всегда получается сочетание и старого и нового. Я не очень часто выпускаю новые альбомы, так что в каждом из них сложно не заметить изменений по сравнению с предыдущими. Со временем становишься более уверенным в правильности своих действий – даже когда ты пытаешься изменить сам процесс, понимаете? Каждый раз я готовлю по-разному. Иногда я кладу кусочек индейки за одну щеку, а помидорчик – за другую, и не спеша жую, пытаясь все это смешать. А иногда приходиться тратить целый вечер на то, чтобы приготовить вкусное блюдо – а оно исчезает за 15 минут. Не знаю, может быть каждый раз… становишься как бы новой личностью?.. Каждый из нас постоянно растет и развивается, и кто знает, в каком месте рост прекратится, а в каком - вырастут новые веточки?



Похоже ваши веточки стали расти в обратном направлении... В то время, как ваши сверстники с возрастом становятся более склонны к спокойствию и уюту, предпочитая не связываться с трудностями и не пугать своих слушателей, вы, в 50 лет, заключили невыгодную с коммерческой точки зрения сделку с indie - лейблом и теперь выпускаете все более старые по звучанию альбомы. Это вы себя таким образом пытаетесь держать в тонусе или же свою аудиторию?



- Себя. Таким образом пытаюсь бороться с возрастом. Все мы когда-нибудь помрем, но все же… некоторые старые фруктовые деревья приносят самые лучшие плоды… Это не было сугубо сознательным выбором, но я всегда считал, что с возрастом у каждого появляются свои причуды, и другим приходится с этим мириться. «У старого дядюшка Ала течет слюна по подбородку, но он стар, так что все в порядке». Я всегда восхищался людьми, способными танцевать так, как будто на них никто не смотрит – и я всегда пытался воплотить подобную непредвзятость в своих песнях, игнорировать тот факт, что их записывают.



А что вы имеете против возраста?



- Когда я был мальчишкой, мне хотелось поскорее стать старым. Я носил шляпу своего дедушки, ходил с его тростью и специально старался говорить низким голосом. Я просто умирал от желания стать старым. Я обращал на стариков много внимания. Будучи подростком, слушал их музыку. Да, конечно я слушал и Биттлз, но на самом деле они мне были не очень интересны. Я с подозрением относился к любому, кто был молод и нов для слуха. Не знаю, может быть дело было в уважительном к ним отношении? Мой отец ушел, когда мне было 11, и возможно я искал черты отца в лицах более взрослых музыкантов. Луис Армтронг или Бен Кросби или Нэт Кинг Коул или Howlin’ Wolf – я никогда об этом не думал в подобном ключе, но может быть я просто нуждался в родительском наставлении или чем-то похожем.



Геронтофилия в Калифорнии 60-х? Любопытно…



- Я тогда страдал от излишней застенчивости в некоторых вопросах – когда я был подростком, я попытался получить работу в фортепианной комнате гольф-клуба Сан-Диего. Это было столь патетично. Я надел костюм, я даже не знал хоть сколько-нибудь хороших песен, которые могли бы произвести впечатление, всего лишь немного Френка Синатры и Коула Портера. Но мне это было интересно, это был мир, частью которого я мечтал стать, мир клетчатых штанов и гольфа.



А изоляция в эпоху деления мира на две части: на «нас» - молодых, лохматых, любящих покурить травку и поиграть на гитаре, и на «них» - взрослых, одетых в костюмы, играющих на пианино и проводящих время в гольф-клубах.



- Я был бунтарем. Бунтарем против бунтарей. Я очень рано узнал, что такое алкоголь, и это на меня во многом повлияло.



Разве культура хиппи вас не заинтересовала?



- Однажды я случайно подстрелил друга. Я стрелял по банкам в овраге, а он пробежал прям передо мной. Мой пистолет дернулся, пуля ударила его в бедро и вышла с внутренней стороны. С ним все было в порядке. Первое, что он мне сказал – а звали его Пэтом Гонсалесом – было: «Том, зачем ты это сделал?», прям как в вестерне. Я взял его на руки - к счастью, он был намного меньше меня – пробежал три мили до машины и отвез его в госпиталь. Пока он лечился, к нему приезжали родные, в числе которых был его двоюродный брат, вернувшийся из Сан-Франциско. У брата были длинные волосы, серьга в ухе и вообще – все в нем было для меня странным. Я заинтересовался Сан_Франциско именно с этой точки зрения. Когда я туда приехал, я пошел в книжный магазин Сити Лайтс, надеясь найти там Джека Керуака или хотя бы кого-нибудь, кто с ним знаком. Я знал несколько баров, в которые он заглядывал после работы, так что мне приходилось частенько туда наведываться. Помню, как я однажды встретил Лоуренса Фирлингетти, он оставил мне автограф на книге, и я сел за столик у окна с чашкой кофе, смотрел на улицу и пытался получше представить себе этот мир. Думаю, это стало моим первым вхождением в молодежную культуру – с которым я немного опоздал.



Самый подходящий возраст для Вьетнама, да?



- Это было жутко. Я вытащил проигрышный лотерейный билет и смылся, три года проработав пожарником в лесной службе. Сиганул в кусты на границе между Мексикой и Калифорнией. Я научился рыть ямы в земле и закапываться так, что сверху мог продолжать гореть огонь. С тех пор мне не приходилось больше использовать эти навыки, но тем не менее – я готов.



Ваша первая студия звукозаписи, Asylum, представляла West Coast, пост-хиппи, мафию исполнителей и сочинителей. Как вы попали в эту клику, и какое влияние она оказала на вашу музыку?



- Я относился к организованной преступности с большим подозрением. Боясь туда попасть, я действительно ничего об этом не знал и не стремился узнать. Осматриваясь вокруг себя, я видел артистов, с которыми многие посоветовали бы мне завязать связи, но я не знал что делать. Мой менеджер работал с Фрэнком Запой, так что я в течение пары лет работал на разогреве – сложное время, очень нервное. Представьте себе 3 500 человек, вместе поющих «You suck» в полный голос на поле для хоккея. Но я думаю, что тогда мне хотелось какого то противодействия. Я хотел бы быть преданным делу, которым занимался, но я не хотел, чтобы оно было слишком простым. Оно таковым и не было.



Так что вы вырыли яму, и позволили огню гореть над собой?



- Точно, именно это я сделал. Я работал на разогреве у многих людей, которые считали меня для этого подходящим - Martha And The Vandellas, Buffy Sainte Marie, Bonnie Raitt



Наверно они строили себе много догадок, кто же вы такой.



- Я не был бы настолько в этом уверен, если бы сам знал, кто я есть. И даже если я в то время и записывался, то меня очень волновала проблема поиска своего собственного голоса и звучания.



А когда вы почувствовали, что нашли его?



- Хмммм…



На втором альбоме, The Heart Of Saturday Night, уже есть прогресс…



- Альбом получился очень «корявым», но я старался. О нем говорили. Не знаю, в те дни мне хотелось, чтобы моя голова вдруг оказалась на чужих плечах. Что–то в этом духе. Когда я писал, я как бы создавал себе свою личную Тин-Пан аллею, что позволяло мне восседать перед пианино с бутылкой и пепельницей, а потом выходить из комнаты с кучей написанных песен, как это делали настоящие сочинители.



Почему пианино, а не гитара?



- Не знаю. Мой отец был певцом, музыка «мариачи» была его страстью, как и Гарри Беллафонте и Вуди Гатри. Так что будучи мальчишкой, я выучил все эти мексиканские народные песни. Музыка является настоящим языком, так что может быть когда я в детстве учил испанский, то одновременно с этим чувствовал в себе способности к музыке. Отец показывал мне много приемов игры на гитаре. Его звали Джесс Фрэнк, в честь Джесса и Фрэнка Джеймсов, бунтарей, застреленных во время восстания. А сам он был таким же - настоящим аутсайдером. Спал он обычно в апельсиновой роще, а испанский знал с детства. Если бы вы пошли с моим отцом в мексиканский ресторанчик – то могли бы быть уверенными, что он пригласит за стол всех мариачи и заплатит им по два доллара за песню. А потом начнет с ними петь и в конце концов с ними же и уйдет, а мы будем вынуждены идти обратно в отель сами по себе. Домой он возвращался обычно через день, потому что заснул где-нибудь на вершине холма, созерцая лежащий перед ним город.



Как романтично...



- Очень романтично. Все это было запечатлено на пленку, правда при плохом освещении. Я думаю, что мой отец был из тех, кто сподвигает других людей на протест. Мои дети сейчас находятся в похожей ситуации - когда у тебя есть важная миссия, состоящая в том, чтобы направлять в нужную сторону, подбадривать и наблюдать с собственного холма за грядущим. В настоящий момент я переживаю именно такой конфликт.



Мексиканская музыка соперничает с еврейской по своей экстравагантной сентиментальности. Если смешать это с той романтичной картиной прошлого, которую вы только что нарисовали, то получится основа вашей музыки.



- Слезы и сантименты. О да, я знаю это. Моя жена и соавтор Кэтлин Бреннан распиливает меня на тысячу кусочков каждый раз, когда я это делаю.



У нее есть «слезометр»?



- Это так, честно. Так что мне приходится быть осторожным: «Не пародирую ли я сам себя?». «Это нечто стоящее или просто дурацкое упражнение?». Больше всего она ненавидит песню «Saving my love to you» из альбома «Heartattack & Vine». «Что это за бред?», спрашивала она, и я рад, что она мне на это указала. «Если я облажаюсь – скажи мне об этом», прошу ее я – и она так и поступает. Ведь я не знаю, откуда появляются песни – что-то появляется как по волшебству, а что-то – из обычных разговоров. Ты просто инструмент, который пишет песни. Знаете, а ведь для этого приходится упорно работать над собой.



Многие ваши песни относятся к идеализированной, романтичной Америке 50-х годов, залитой светом неоновых трубок. Вы придумали этот мир для того, чтобы в нем творить, или же просто обживаете его день за днем?



- Господи, не знаю. Иногда линии теряют четкость. Но моя жизнь вне студии и гастролей совсем другая. Моя роль в семье сильно отличается от роли в этом мире – игра в мяч, награждения, семейные тусовки. Думаю, что когда я был моложе – мне было сложнее уходить из этого мира, где я получал пищу для вдохновения. А сейчас я чувствую, что могу спокойно разделить свой мир на документальное кино и романтичную комедию, понимаете?



Blue Valentine получился самым артистичным из всех ваших альбомов, поскольку мир Тома Уэйтса является своеобразным «побочным эффектом» фильма с вами в главной роли.



- Я привык думать, что я создаю фильмы для ушей – пишу их, режиссирую, выпускаю. Вроде создания собственной фантазии в мире, ее лишенном. Использовать реальный мир, потом избавлять его от некоторых вещей, которые мне не хочется в нем видеть, и добавлять свои детали, которых мне в нем не хватает. Раньше я был очень чувствительным и романтичным, да и сейчас остаюсь таким же. Все еще много времени провожу в своем выдуманном мире. И я люблю эту песню из Blue Valentine. Иногда я играю ее сам, а недавно кто-то даже попросил меня сыграть ее на свадьбе.



Вы позволяете себя нанимать?



- Нет, нет, нет, это была свадьба друга.



Когда вы снимаетесь в фильме, вы действуете не сами по себе, а в соответствии с мнением режиссера на ваш счет. Вы узнали о себе что-нибудь новое, исходя из ролей, которые вам предлагали?



- Не знаю. Понимаете, я не вижу себя в качестве актера. Я играю точно так же, как если бы я чинил дома канализацию, электропроводку или еще что-нибудь. Единственное, что когда я пишу песни, я являюсь актером, который в них играет. «Каким должен быть голос в этой песне?», «Во чтобы одеть парня из этой сцены?». У меня есть определенные варианты, я пробую каждый из них и в конце концов выбираю самый верный.



На Blue Valentine вы говорите, что так и не повзрослели. На Heartattack & Vine вы звучите так, как будто вам 30. Вы пытались таким образом извиниться за свое новое звучание?



- Я не имею понятия, каким образом можно обрести новый голос, но я знаю, что мне очень хотелось достичь новых горизонтов, но иногда мы не представляем, каким образом этого можно достичь. Вы как заведенная игрушечная машинка, которая уже въехала в стену, но продолжает упорно в нее биться. У меня была страсть к саморазрушению. Я мог пить, курить и творить безумства всю ночь напролет, а это не было хорошо для меня, так что мой вокал звучал так, как будто я вопил в подушку. Знаете, я нуждался в смене курса – и я знал, что именно мне хотелось бы изменить, но я не знал, как это сделать. Тогда в 1980-м я женился, и таким образом определенный жизненный период пришел к концу.



В 1983 вы выпустили два альбома, которые кардинально отличались друг от друга: сентиментальный саундтрек «Tin Pan Alley» к фильму Копполы «От всего сердца» и некое музыкальное безумие, лишенное определенной формы «Swordfishtrombones». Что это было?



- Это была моя жена. Она обладала великолепнейшей коллекцией пластинок – и думала, что я стану точно таким же коллекционером. И была разочарована. Я даже Captain Beefheart тогда не слушал, несмотря на то, что работал с Фрэнком Заппой. Я был сам по себе – очень изолированным от любого внешнего влияния. Как старик, застрявший на своем пути. Она помогла мне заново осознать самого себя, потому что моя музыка до того момента все еще была «под замком», я не позволял ей раскрыться. Она заставила меня снять обувь и расслабиться – а до этого я все еще бродил по парку в строгом костюме. И тогда я действительно стал предпринимать попытки вырасти. Было страшно, потому что я чувствовал себя растением, которое растет в темноте и не знает, какой путь проведет его наверх, а какой – заставит опуститься еще ниже, понимаете? Примерно так я себя и ощущал: не знал, в какую сторону расти, не знал, что в себе стоило бы развивать, какие качества и направления деятельности. Что бы вы хотели взять от родителей? Куда бы вас это завело? Я пытался во всем этом разобраться.



Когда Кейт Ричардс принял участие в работе над Rain Dogs, какую пользу из этого можно было бы извлечь?



- О, черт! Я собирался работать с людьми, с которыми уже привык работать, но они были в Лос-Анджелесе, а я переехал в Нью-Йорк. Помню, как то-то спросил: «С кем ты собрался записывать пластинку? Ведь никого нет...», а я ответил: «Ах, есть Кейт Ричардс. Я обожаю Роллинг Стоунс». Мне сказали: «Позвони ему прям сейчас!». В голове у меня крутилось лишь нечто в духе «О Иисусе, пожалуйста, не делай этого, я же просто пошутил!». А через пару недель он прислал мне записку: «Ожидание подошло к концу. Давай потанцуем. Кейт.». Скоро он пришел ко мне и притащил с собой 700 гитар и 300 усилителей. Все, что я мог сказать, было «О Господи-Иисусе!»... Я был в смятении? О да... Полностью.



У вас не было соблазна вернуться к бутылке.



- Ну в компании Кейта очень трудно сдерживаться. Он из другого теста. Сначала я этого не осознал, но, встретившись как-то с его отцом - сразу все понял. Его отец выглядел как Папай. Он курил маленькую трубку, смахивавшую на кукурузную кочерыжку, а искра в его глазах - о, черт! Я очень нервничал и пытался избавиться от страха, но он был настоящим военным, джентльменом – и мы неплохо повеселились. Он очень любил играть. Играл до 4 утра, играл, пока не опустеет бутылка, как старый трубадур, или же до тех пор, пока не остается больше неспетых песен, или же погаснут все огни и нас не попросят уйти.



Над альбомом Black Rider вы работали в компании с еще одним выдающимся человеком, Уильямом Берроузом. Поделитесь наиболее ярким впечатлением о нем.



- Каждый день в три часа он начнал теребить свои часы, как если бы он пытался заставить большую стрелку двигаться быстрее при помощи тепла своих пальцев. Ведь с 3.30 до 4.00 - это время коктейлей. Однажды мы поехали к нему домой и зависли там на пару дней. Мне удалось увидеть несколько его странных картин: он ставил фанеру и стрелял по ней – а потом мы говорили о его жизни, песнях и историях, которые с ним происходили. «Сбрось кожу и танцуй…». От него я узнал много нового об огнестрельном оружии и рептилиях.



Его цели не всегда были вам понятны, как и ему – ваши.



- Именно! Для меня работа с ним была всего лишь шансом пробраться наверх, но иногда бывает сложно, так как начинаешь понимать, с кем или чем имеешь дело. Ведь приходится работать с людьми, у каждого из которых внутри целый мир! Трудно было.



Когда вы пишете для сцены, вы учитываете тот факт, что результат будет меняться в зависимости от того, где и когда будет происходить постановка?



- С альбомом проще – вы его записываете, работаете с ним до тех пор, пока результат не будет вам нравиться, а потом спокойно откладываете его в сторону. А создание театральной пьесы – это все равно, что разложить по кругу камешки, а потом уйти и вернуться через пару недель, надеясь, что они продолжают лежать в том же положении. И вы все равно пытаетесь довести дело до конца, создать скелет – вы должны иметь возможность понять, будет ли это крокодил или фламинго, даже если он поменяет позу. И вы работаете, как если бы премьера навсегда наложила печать на ваш труд, без возможности внести изменения, так что вы можете просто надеть свою шляпу, бросить последний охватывающий взгляд и уйти. Но как только вы уйдете, все скажут: «Ненавижу то, как этот ублюдок заставил меня петь эту песню. А сейчас он ушел, и я буду петь ее так, как хочется лично мне!». Это человеческая природа. И я сам такой же. Когда я сам играл, и режиссер вдруг исчезал, то я говорил себе: «Ну что ж, теперь она моя! И что он сделает? Подойдет ко мне посреди выступления и заставит раскаяться в содеянном? Ну уж нет!»



Были ли вы удивлены тем, что продали больше миллиона копий Mule Variations, записанного уже в среднем возрасте на indie-студии?



- О да! Это была моя первая запись с ними и я понятия не имел, что из этого получится. Мне было очень интересно, но я не был уверен, смогу ли приспособиться. Все же это исключительно панковский лейбл - на котором вдруг выпускаюсь 50-летний я. Может быть я старый консерватор, пытающийся соорудить новую прическу? Но им удалось меня убедить, что я полностью вписываюсь в их формат и моя музыка «кантуется», что придало мне уверенности. Ведь то, что я создаю, можно назвать абстракцией – работаю над вещами, которые не всегда видимы. Да, в комнате есть множество инструментов, но они – для создания невидимого. Так что я разбил множество яиц, для того чтобы сделать хороший омлет. И я оставил после себя форму. Ведь главное – это текстура - то, что эту форму наполняет.



На вашем последнем альбоме есть несколько весьма своеобразных текстур – ваш вокал похож на заевшую пластинку со звуками пытаемого ритмического инструмента.



- Ага. Но это не заевшая пластинка. Проблема в том, что как только вы осознаете, что пластинку заело – вы просто перестает слушать ее точно так же, как перестаете разглядывать узор на скатерти. Нет причин для того, чтобы продолжать пялиться на эту чертову скатерть. Так что через каждые три-четыре такта нужно что то менять. Я мог это делать, пока мое горло мне это позволяло – Оок, какк, какк – пот течет, глаза на выкате, волосы торчком - в ванне или стоя перед микрофоном ночью, когда все уже спят. Я издавал звуки, которые сложно было назвать словами, но прослушав однажды старые записи, мне удалось вычленить отдельные слоги. Это было как возвращение в прошлое, зная язык, в котором звук опережает слово, а потом медленно обволакивает все понятия и попытки. Я являюсь одним из тех, которые не чувствуют удовлетворения от труда, если у них не ободраны коленки, а на руках нет порезов. Именно так и родилось название альбома - блюз, как будто меня уже нет…



Real Gone – это как раз то, что MOJO называет некрологом...



- Тогда мне следует быть осторожнее. Название придумала Кэтлин. Она сказала: «Все люди с пластинки умирают. Но ты то никуда не собираешься, правда?»



А если соберетесь, то может потом вернетесь и поиграете в Англии?



- Не то, чтобы я имел что-то против Англии, но я не люблю путешествовать. (Улыбается). На самом деле я очень вредный парень.